О некоторых современных собственно литературных во - Страница 10

Мы назвали вопрос о философии главным, ибо философия есть самая высшая сфера духа, где он проявляется в форме, наиболее сообразной содержанию, в форме самой мысли. И потому влияние ее в народе, который может принять ее, есть самое важное и существенное. Философ несравненно выше действователя в сфере конечной духа, то есть какого-нибудь полководца или завоевателя. Ибо в последнем случае является тоже идея, но идея в чувственной форме, в которой она не сознает как себя идея; тогда как идея в философии возвышается до сознания себя самой и принимает ей вполне соразмерную форму, где она уже является как идея. Потому по одной уже сфере Гегель выше Наполеона. Это покажется странным многим, тем особенно, у которых чувственные впечатления, вес и мера, и слова: как далеко! как много! – имеют еще полную силу (тогда как один выражал те же идеи, но только в чувственной форме и в конечной области духа, а другой действовал и сознавал идею и подвинул ход ее в сфере, ей наиболее соразмерной, в бесконечной области духа). – Мы почли нужным сказать это, зная, что толкуют о значении философии, и зная, что мысль, что философ выше действователя на поприще военной жизни, многим еще, по крайней мере с первого взгляда, покажется не только новою, но и нелепою.

Ограничимся только этими словами о важном вопросе философии. Показать ее точнейшее определение, указать на место и отношение к другим областям духа должно быть предметом особой статьи. Мы не берем теперь на себя этого труда, а пройти всю связь наук в виде оглавления мы считаем недостойным предмета. – Но вся наша литературная деятельность, какая она ни будет, конечно, выходит из той истинной точки зрения, которая дается философией. Здесь повторим только, что современный вопрос, вопрос самый важный и преимущественно относящийся к молодому поколению, есть вопрос о философии.

Вопросы, о которых мы сейчас говорили, не должно принимать в смысле противоречия, стремящегося себя разрешить и достичь примирения своих отвлеченных сторон, как идеализм и материализм, свобода и необходимость, идея и форма, – нет: здесь, с одной стороны, видим мы такое противоречие решенным, с другой же, видим направление, отвергающее это решение; одна сторона вопроса положительная, а другая отрицательная; но так как решение этого противоречия произошло только во внутреннем духе, то оно стремится перенесть себя во внешнее и утверждает повсюду права свои; истина стремится распространить царство и уничтожить встречающееся противодействие, и таким образом становится она живым вопросом. Этот вопрос только что начинает проявляться у нас во внешней стороне нашей литературы.

Припомним здесь, что говорили мы в начале нашей статьи о состоянии нашей литературы вообще. Мы сказали, что само в себе истинное и полное тождественное содержание является все-таки только стороною в отношении к внешнему (здесь – литературному) его проявлению, которое еще разъединено от него, еще его не выражает. – Форма вытекает всегда из самого содержания, но в теперешнем содержании еще не дано у нас себе формы, ему соразмерной, и в стремлении содержания проявиться вовне и в противодействии прежней внешности, еще не уничтожившейся и не могущей уничтожиться вдруг (задолго до идеи начинает форма разрешаться), заключается борьба, вопрос. – Наша литература, сказали мы, не представляет действительного явления; напротив, она разнится на две стороны: с одной стороны, форму устаревшую, лишенную жизни, разрушающуюся собственным гниением; с другой стороны, содержание незаметное новой истинной жизни, еще не перешедшее в действительность, еще не давшее себе из самого себя внешнего определения. – Внешняя форма, лишенная духа, необходимо производимостью возникающего из нее, будто бы живя и играя, разрушает сама себя и должна исчезнуть совершенно, когда жизнь внутренняя вступит во все права свои. – Такое состояние нашей литературы, такая борьба, такой вопрос выразился внешним образом в двух наших столицах: в Москве и Петербурге. Представительница внутреннего – литературная Москва; представитель внешнего – литературный Петербург. Эти города в их литературном отношении находятся в прямом противоречии друг с другом, выражая собою две противоположные борющиеся стороны. Внутреннее, не давшее еще себе формы, не выражается еще вовне, только еще начинает переходить во внешнее. Это находим мы теперь почти, по-видимому, в бездейственной, безмолвной, богатой мыслями Москве. – С другой стороны, внешность, которую оставило внутреннее содержание, становится плодовитою в случайных наших проявлениях, не условливаемых никакою идеею. Во всяком месте, оставленном жизнию, заводятся во множестве разные черви и другие насекомые, дети гниения, в бесчисленных роях; то самое теперь представляет нам внешняя сторона нашей литературы или, другими словами, петербургская литература. Взгляните на эти бесчисленные рои поэтов-однодёнок и прочих писателей, жужжащих возле всякого места, где немного появляется гниение, каковы большею частию наши журналы. Смешно сердиться на г. Сенковского за его крики и хлопоты о себе, смешно пытаться отучить его от этого: он выражает себя, он возник из вышеопределенного состояния нашей внешней литературы; как хотеть, чтоб он был не то, что он есть? Он теперь внешне современное явление, имеющее случайный, преходящий смысл, которое исчезнет и следов после себя не оставит. Пусть же он бранит немцев, философов, идеи; сам того не замечая, действует он в пользу того, против чего ратует, истощая все силы из исчезающей формы и разрушая ее в то же время. Можно ли после этого сердиться на него? Нужно только понять, что он такое, и тогда с самым мирным и приятным выражением будем мы смотреть на его ученые труды. Мы можем назвать его самым сильным явлением нашей внешней литературы, а читателям не нужно повторять, как мы определили и объяснили настоящую его производительность. Зачем сердиться на г. Полевого, на этот устарелый анахронизм, который силится, что жалко видеть, удержать свою исчезнувшую современность. Всего же жальче видеть его в его теориях. Г. Полевой явление отсталое; он должен это видеть, но все-таки ничтожны большею частию и бедные его усилия уверить себя в противном. Посмотрите, сколько около этих двух главных мест толпится всякого рода литераторов. Г-да Булгарин с Гречем, Якубович и Ершов, Панаев и пр. и пр. и пр. Но когда жизнь, вытекая из Москвы, вступит в право, тогда все эти порождения однодневной Петербургской литературы исчезнут сами собою без малейшего следа.